ЕЕ. О песнях

Мой брат Колик, достигнув совершеннолетия, стал совершенно

стойким, сдержанным и достойным человеком, как старый индейский вождь. Мы с братьями несколько раз проверяли — крикнул он неожиданно в ухо, или чиркнул спичкой прямо под носом, или махнул хваткой, — но он даже не моргнул; только тогда, через минуту, он немного презрительно улыбнулся. Но была у Колика и своя слабость: песни о матери. Неважно кто, хоть Высоцкий, хоть Вертинский, хоть последний эстрадный шансонье – на Колика действовали волшебно! Он ухмыльнулся и зачарованно слушал, сглатывая и вытирая глаза во время припева. Мы недоумевали и говорили ему: на что тебе эти песни, когда ты рядом с живой и здоровой матерью? Разве не глупо и грешно плакать о том, кто рядом, кто на первом этаже красит губы перед овальным зеркалом? На это Колик ответил, что если он чего-то не понимает, то не лучше ли промолчать, чем собирать, путать и навязывать? Ну объясните нам, мы нажали, да, мы не понимаем, мы только ждем объяснений! Но Колик смеялся и ничего не объяснял изо дня в день. Не в силах его раскачать или оставить в покое, мы постепенно изменили тактику: теперь, делая вид, что все поняли, а на самом деле желая пошутить и выпендриться, мы стали подкидывать Колику разную сомнительную музыку, будь то Шуберт, Гершвин или Бреля. Японский эмбиент, или норвежский дум, или вообще восьмибитные мелодии из видеоигр, а они сказали: это мамина. А Колик, не знавший языков, уверенно моргнул, сел и, затаив дыхание, слушал. Некоторое время мы смеялись и обнимали их за спиной, а когда нам надоело подмигивать, мы сбрасывали подушки, укрывались одеялами и погружались в песни. А иногда приходила мама, давала нам лакричные палочки, укутывала в одеяла, вставляла соломинку в коктейль и даже слушала.

Source